Вот уже целую неделю он был вынужден завтракать, сидя за одним столом с отцом. Это было вызовом, брошенным самому себе – сможет ли он высидеть эти утренние сеансы, не вскрыв отцу голову ложкой? Отец, видимо, догадывался о его состоянии и потому не умолкал, зачитывая с планшета сплетни светской хроники с видом великого острослова. Чарльз едва сдерживался, чтобы не встать и уйти, демонстративно закатив глаза или хотя бы недовольно хмыкнув. Однако приходилось терпеть. И бить отца, используя своё остроумие.
Чарльз поставил пустую чашку с таким видом, будто ставил точку в их утреннем ритуале.
— Просвети меня, много ли твоих незадачливых отпрысков ещё кочует по миру?  — Он наслаждался моментом, наблюдая, как слова добираются до сознания отца. — Не хочу, знаешь ли, когда тебя не станет, видеть у себя на пороге сброд с претензиями на моё наследство.
Чарльз, всё также смотря на омлет, улыбнулся. Он долго продумывал эту фразу. Отчасти чтобы поиздеваться над отцом, отчасти действительно хотел получить ответы на некоторые вопросы.
— А меня, — он посмотрел на отца, больше не улыбаясь, — ты проверил? Я действительно твой сын? Или ты не нашёл адрес моей матери, поэтому не смог отправить меня обратно?
В его голосе звучала злость. Это он очень зря. Надо держать себя в руках. Сделав глубокий вдох и отведя взгляд, чуть успокоился.
— Наверняка проверил, я ведь не похож на тебя совершенно. Ты говорил это потому, что я пошел в мать. Но ты не показывал мне фотографий. Боишься, что я узнаю правду? Или ты сам не в курсе, кто она? Может, тебе меня подкинули на порог? Кто-то хотел устроить шалость. Оставил корзину с младенцем у двери, позвонил и сбежал. А ты решил, почему бы и нет? Почему бы его не оставить?
С каждым словом Чарльз всё больше внутренне распалялся. В нём было столько злости, столько обиды. И огромных усилий ему стоило сдерживать свой тон. Говорить без яда в голосе. Чтобы была заметна лишь лёгкая ирония.
Он догадывался, о чем думает сейчас отец.
Маленький, несносный гаденыш.
Чарльз внутренне ликовал. Именно таким он и хотел быть для него — колючим, неприятным, неудобным. Что поделать, у Фокса-младшего период подросткового бунтарства. Осуждать его за это просто бессмысленно.

Видимо, этот день настал. День, когда нужно сдунуть пыль с прошлого, пережить всё снова и поведать историю тому, кто давно стремился всё узнать.
Проклятье.
Чарльз этого не хотел.
Больше не хотел.
Он давно смирился с тем, что ничего не знает. Запер своё любопытство, рассудив, что попытка его утолить ничего не изменит. У него нет матери. Да и вместо отца его тень.
И он хотел... Нет, он отчаянно желал увидеть в нём не чужого человека. Пробиться через стену отчужденности. Заставить отца проявить хоть что-то, что заставит его сказать: «Да, это мой сын». Не потому что они связаны кровным родством и фамилией, а потому что он так думает. Чувствует. Уверен в этом.
Чарльзу порой хотелось закричать, чтобы разрушить ледяную преграду безразличия, за которой прятался отец.
Он никогда и никому не признавался. Даже мысли не допускал, что ему на самом деле нужна не месть, которую он так долго и отчаянно планировал. Которая разрушит жизнь отцу и заставит пожалеть о принятых решениях. Нет, его всё лишь проклятый бунт юнца, не познавшего жизнь.
Ему нужно было то, что было в других семьях. Искренний смех, радость, которую испытывает отец и сын от совместных вечеров за просмотром фильмов, обсуждения книг или любой другой темы. Чтобы отцу было интересно узнать мнение сына. Пускай о какой-то ерунде. Обычные разговоры, наполненные легкостью, лишенные остротами и попытками задеть отца за живое.
Но ничего этого Чарльз не знал. Поэтому в нём копилась ярость. Порождала желание уязвить, вызвать ту же боль, что испытывал сам. Чтобы отцу было в тягость находиться рядом. Чтобы он не скрывался за отчужденностью. Чтобы злился, кипел и совершал необдуманные поступки. Перестал быть Робином Фоксом, притворяющимся отцом.
И вот в день, когда Чарльз наконец-то придумал, как заставить отца сбросить маску, тот... В общем-то, действительно стал притворяться. Но не ответил на гнев тем же способом. А просто показал себя, как отец, который не ненавидит своего сына. А даже наоборот.
Осознание этого оглушило Чарльза. Пропал весь его задор. Он не пытался вставить какую-то колкость, огрызнуться. Даже не бросил на пол коробку, чтобы растоптать её, глядя отцу в глаза. Мальчишка спокойно принял то, где столько лет скрывалась правда о его рождении. И уставился, как самый глупый человек во всех мирах.
Брошенная отцом перед уходом фраза заставила Чарльза дёрнуться. А заодно очнуться и перестать гипнотизировать потрёпанную коробку.
Почему сейчас? Почему он никогда даже не пытался это показать? Что они – отец и сын. Семья.
Злость, притихшая ненадолго, переставшая застилать разум и заставлять Чарльза действовать так, как он поступал всегда рядом с отцом, закипела в душе с большей силой. Он чуть не поддался желанию бросить коробку подальше, чтобы не видеть её никогда и даже не думать о том, что внутри. Но вместо этого Чарльз глубоко вдохнул. Выдохнул. Медленно прошелся по кабинету, ища место, где мог бы спокойно снять крышку. Не хотелось это делать здесь – в убежище отца. Но Чарльз боялся, что пока будет идти до своей комнаты, передумает он или отец вернётся и заберёт коробку. Что, если, оттягивая момент, он сделает себе только хуже? Поэтому подросток сел в кресло отца. Аккуратно поставил коробку на стол и резким движением сорвал крышку. Но не смог заставить себя заглянуть внутрь.
Казалось, прошла целая вечность прежде, чем дрожащие пальцы коснулись лежащей сверху фотографии. Он достал её. Пригляделся. И неожиданно для себя улыбнулся.
С мятой, пожелтевшей от времени фотографии на Чарльза смотрела женщина с точно такими же глазами, как у него. Или у него были её глаза? Тёмные короткие волосы слегка вились. Женщина обнимала Робина, лучась счастьем.
В этот момент Чарльз впервые по-настоящему почувствовал себя ребёнком, который отчаянно нуждается в родительском тепле.
В глазах вдруг защипало. В груди всё сжалось. Не в силах справиться с эмоциями Чарльз убрал обратно фотографию. Пошатываясь, словно пьяный, он вышел из кабинета. И сразу же заметил отца.
- Я...
«Ненавижу тебя!» – мысленно закричал он.
- Почему сейчас?

Леденящая, сладкая как сироп улыбка тронула его губы. Он медленно покачал головой, и свет от массивной хрустальной люстры поиграл в тёмных прядях его волос.
— Как… трогательно заботливо с твоей стороны, — его голос был тихим, почти ласковым, но каждый слог оттачивался как лезвие. — Подарил ей целую квартиру, но довести дело до конца, переоформить документы — это уже перебор? Страховал тылы, отец? Держал на крючке щедрый подарок на случай, если твой внезапно объявившийся сынишка тебе разонравится? Не оправдал бы надежд?
Услышав предложение отца, Чарльз некоторое время не знал, что сказать. Это шокировало. И вызвало отчасти радость, которая может быть у брошенного всеми ребенка. Отчасти недоверие.
— Ты… это серьёзно? — его собственный голос прозвучал хрипло и неестественно громко. — Стоило мне в шутку бросить фразу о стае голодных наследников, кружащих вокруг твоего состояния, как ты тут же готов привести меня к порогу женщины, которую я никогда не знал? — Он несколько раз с усилием моргнул, будто пытаясь стряхнуть с себя наваждение. Окружающее пространство поплыло перед глазами. — Или… или это лишь хитрая уловка? Мы сядем в автомобиль, чтобы отправиться не на трогательную встречу, а в глухой лес, где ты зароешь мой труп?
В висках яростно стучало. Десятки едких, ядовитых вопросов рвались с языка, сплетаясь в тугой клубок где-то в горле и вызывая тупую, пульсирующую боль. Он с силой сжал кулаки, пальцы впились в кожу. Боль помогла сдержаться и не сорваться, не начать кричать, не затопить отца новым потоком ярости и недоверия. Первоначальный шок, холодной волной накативший изнутри, начал отступать, уступая место острому, колкому любопытству. Дав отцу последний шанс отступить, списать всё на неудачную шутку, Чарльз замолк. Он замер в ожидании, и в его поднятых бровях и плотно сжатых губах читался один-единственный немой вопрос: «Уверен, что сам этого хочешь?».